- Я, как железный дровосек, - горько сказала Дура, не открывая глаз. – Я бессердечная.
- Помнится, - сказал я, - в этом грехе ты обвиняла меня.
- Нет, ты просто поддонок, - сказала Дура, - но сердце в тебе стучит. А я вся насквозь каменная…
- Керамическая, - поправил я.
- Я же говорю – поддонок! – воскликнула Слепая Дура и заскулила, как пришибленный пёс. – Одна отрада макарошки Пикало Пети.
Зубы мои заскрипели сами по себе. Одно упоминание Пикало Пети приводит моё стучащее сердце в бешенство. Одно его имя скрипит на зубах, как песок из непромытой гречки.
- Сегодня мы держим путь к северо-западу от Милана, на завод искусственных сердец! – сказала Слепая обезьяна и радостно запела песню про подвиги Буденного и помощника его Мальчиша Кибальчиша.
Мне пришлось подчиниться. Так меня учили в детстве – не перечить дурам и милиционерам.
Дверь открыли не сразу. На той стороне слышался шорох и глухой стук, будто кого-то молча убивали. Меня насторожила, широкая лужа около самой двери. Лужа была похожа на смородиновый кисель.
- Это кисель, - сказала обезьяна. И я успокоился. Через несколько минут шорох и удары закончились. Тяжёлую, как оказалось бронированную, дверь отворил толстый, лысый человек в грязном, мясницком переднике. Передник был измазан синей краской. - Это голубая кровь, - пояснила обезьяна шёпотом.
- Мы от Бернаскони, - сказал я голубому мяснику.
Мясник кивнул. Его рифлёный, бугристый лоб покрывала испарина.
Я знал одного мясника. Он был интеллигентным евреем из Ленинграда, ежедневно слушал Чайковского и постоянно повторял «ц ц ц, как неудобно!». Этот совсем на него не походил. Я почувствовал сладковатый привкус страха.